Groszki i róże

В Музее Детей в Холоне открылась новая экспозиция: "Диалог со временем". Как и "Диалог в темноте" и "Приглашение в тишину", это исключительно сильная экспозиция, и сила ее в общении с живыми людьми. Живые люди рассказывают пришедшим на экспозицию детям и родителям о своей жизни. Люди, которые не видят, люди, которые не слышат. Люди, которых не видит и не слышит подавляющее большинство детей и их родителей.

И вот теперь -- старые люди.

Там, конечно, есть и экспонаты, но я о них рассказывать не буду, чтобы не отнять у будущих посетителей сюрприза. Да и не они там главное. Главное там -- живой человек, который вас встречает и проводит по экспозиции, представляющей вам его мир. Кстати, он сам выбирает, какие экспонаты вам показать, а какие пропустить. Темы, которые поднимаются в беседе, то, как она проходит -- все уникально и индивидуально. Все по-настоящему.

Нашу проводницу звали Джуди. Ей 78 лет. (Волонтерами берут только тех, кому исполнилось 70.) Родилась в Тель-Авиве, была фотомоделью и танцевала в балете, потом, когда "Эль-Аль" кинула клич, пошла работать стюардессой. 23 года прожила в Нью-Йорке, работала режиссером рекламных роликов на телевидении. На одной из фотографий был взрослый сын. На пенсии Джуди занялась скульптурой и разными другими хобби, а потом пришла волонтёрить в музей. Очень любит эту работу, считает, что она много ей дает. "У меня здесь бывает вся страна, от севера до юга, и весь мир. Я много экономлю на путешествиях."

Начала Джуди с того, что произнесла слово זיקנה, "старость". Не надо, сказала она, красивых эвфемизмов: "золотой возраст", "пенсионеры", "пожилые граждане", "ветераны". Мы здесь одни, кого нам стесняться. Зачем вообще нужны эти "отстиранные" слова?

-- Затем, что общество боится старости -- как все общество в целом, так и каждый его член, - ответил я. - Боится, табуирует и старается убрать с глаз.

-- А что в старости такого страшного? Что вам приходит в голову?  -- спросила Джуди всех нас. Нас было пятеро: мы с Эриком и лысый папа с немолодой мамой и десятилетней дочкой.

-- Физические немощи и страдания, - начали мы.

-- Статистика говорит, что лишь 14% моих ровесников сейчас имеют серьезные проблемы со здоровьем. 14%! Это статистика! Я не среди них. Конечно, жизнь моя не сплошной мёд: тут болит, там болит. С балетом пришлось закончить. Но сказать, что здоровье меня ограничивает в чем-то -- это было бы неправдой. И большинство нас -- такие, как я. Просто человек на коляске обращает на себя внимание, на него все оборачиваются, ему все стараются помочь. И насчет профнепригодности -- это лишь частично правда. -- Джуди рассказала про семидесятилетнего летчика, посадившего аварийный боинг на Гудзон. Напомнила про Мика Джаггера, кстати. -- Я бы лично не сказала, что он сильно вырос профессионально в последние годы, но и назвать его профнепригодным язык не поворачивается. Многие предприятия и отрасли перестают сейчас выгонять стариков на пенсию. Хотя многие не перестали, тут есть еще, над чем работать.

Верно, подумал я. Ну, новые вещи я учу с большим трудом, чем раньше -- или нет? Есть ли в моей отрасли вообще принципиально новые вещи, которые мне было бы трудно учить? А вот старые вещи я делаю гораздо лучше, чем раньше -- гораздо. В разы, на порядки качественнее и надежнее. И быстрее. Вчера только студенты поражались, с какой скоростью я пишу код, сочиняя его API на ходу, и притом со всей обстоятельностью, заботясь о пользователе, о производительности, не срезая углов, которые опасно срезать, и притом просто и понятно. Позвали третьего, чужого студента посмотреть.

-- Скука? Одиночество? Чувство ненужности? -- предположили мы.

Тогда Джуди рассказала нам про девяностолетних старушек, поступающих в университеты; про восьмидесятилетних старичков, объехавших весь свет -- тяга к путешествиям почти непреодолима у израильтян, всю жизнь живущих в центре вселенной, но на труднодоступном, маленьком и провинциальном острове. О многочисленных хобби, о волонтёрстве. Что вы! У меня большие каникулы, и мне не скучно ни минутки.

-- Я считаю, -- говорила нам Джуди, -- что старость имеет огромное преимущество перед молодостью и зрелостью: накопленное знание жизни, приобретенный опыт.

Но вот насчет ценности этого опыта у меня есть серьезные сомнения. Оставив тему старости, тему глубоко личную и трудную для осознания, не говоря уже о публичном обсуждении -- в конце концов, сходите сами в Музей Детей в Холоне на эту экспозицию, и тогда поговорим -- я хочу высказаться об опыте.

Насколько накопленный нами опыт релевантен для следующих поколений? Старый мастер-тесальщик кремневых рубил, старый охотник на шерстистого носорога был исключительно ценен своим опытом, который он мог передать молодежи. Вообще говоря, именно для этой передачи и придумали язык. Духовные навыки порою еще важнее, чем материальные. Мы называем это "знание жизни", житейская мудрость.

Эпохи менялись, общества различались между собой, и в каждом обществе разные наборы качеств способствуют выживанию общества и индивида или же несовместимы с ним. Что является ценностью, ценными качествами, которые старики могут передать молодежи: самоотверженность или самоуважение, мечтательность или хозяйственность, верность традиции или готовность к новшествам?

Но, возразят мне, есть же универсальные, вечные ценности? Не знаю, может быть, и есть. Хотя мне кажется, что для любой универсальной ценности можно найти такую эпоху, такую формацию, такое общество, в котором эта ценность будет не ценностью, а серьезнейшим недостатком. Демократия горожан пасует перед нашествием варваров; рыцарский дух смешит бюргеров, а буржуазное трудолюбие и смекалка приводят к крестьянину комиссаров по продразверстке.

Даже подлость не является универсальной выживательной ценностью -- есть эксперименты, показывающие невыгодность подлого поведения во многих обстоятельствах, я читал о них, хотя и не могу с ходу вспомнить, где.

То, чему учили в детстве нас, тот набор ценностей, который в нас вырастили, тоже может в каких-то других обстоятельствах оказаться губительным и для его носителя, и для окружающих его.

Вот, скажем, Джуди говорит: главное в жизни это мечтать и исполнять свои мечты. Только в этом выход из экзистенциального кризиса. А я хорошо помню, что меня учили совсем другому: мечтать не вредно, лучше синица в руке, сделал дело - гуляй смело, делу время -- потехе час. И все такое. Понятно, что и ту установку, и эту можно довольно гладко объяснить запросами экономики; но это не делает эти установки одинаковыми -- и одинаково полезными или вредными.

О том же: в одном месте, в одну эпоху, в одном поколении девственность считается самым, когда не единственным, ценным имуществом женщины. В других же она безразлична или настораживает. Недавно читал материалы этнографической экспедиции о том, что на Рязанщине еще живы люди, которые помнят, как трудно было целке выйти замуж: вся деревня брезгует, а я возьму? А где-то рядом, совсем недалеко оттуда добрачный половой контакт рушил все шансы на дальнейшую нормальную жизнь.

А то, что сейчас продается нам за серьезные деньги на прилавке с табличкой "здоровый образ жизни", что является неотъемлемой частью уважающего себя члена нашего общества -- движение, мускульная работа, диетическое питание, атлетический внешний вид -- когда-то было уделом презренного раба.

И все эти разные общества, не лишенные, конечно, каждое своих проблем -- все они были жизнеспособны, все они были шагом вперед, каждое было венцом творения в данном месте в данное время. Все они были правильные и все процветали, по крайней мере какой-то период. Никто из тех не похожих на нас людей не был глупее нас. Да взять вот хоть нас. Наши прадеды делали революцию и сражались с нашествием великого Хама (одна сторона выбыла из игры); наши деды сражались за родину (или миллионами гибли в ее жерновах); наши родители собирались жить при коммунизме (и/или слушали Высоцкого, Окуджаву и перепечатывали Солженицына), а мы ездили стопом по монастырям, танцевали рок-н-ролл на баррикадах и торговали сигаретами в ночных ларьках. (Выжили тоже не все, хотя многие.) Кто из них прав, а кто не прав. Могут ли вообще быть правые и неправые в конфликте отцов и детей? По-моему, если бы кто-то мог быть в нем не прав, тогда, словами Некрасова, "заглохла б нива жизни".

Отличненько, так в чем же состоит проблема? Проблема -- в скорости изменений. Шерстистый носорог вымирал -- условно говоря, хотя я могу слазить за цифрами -- 20 000 лет. 800 поколений между состоянием "есть носорог" и состоянием "нет носорог". При этом для каждого n-го и n+1-го поколений разница в состоянии ресурса носорогов совершенно незначительна. Эта разница, если она вообще замечается, вполне укладывается в концепцию "раньше было то же, что сейчас, только чуть-чуть лучше". Всегда было то же, что сейчас, разве что раньше было чуть лучше. Это состояние жизни, наверно, называется золотой век. Нам сейчас трудно даже понять, как оно ощущается, настолько оно отличается от нашего. (Что, кстати, возможно, говорили друг другу и жители золотого века поколения n+1.)

Но сейчас это и вправду не так! Да, вот сейчас -- вправду! В последнюю тысячу лет изменения стали происходить все быстрее, и наконец их темп стал опережать темп смены поколений. Тем более, что и жить люди стали дольше. А радикальное изменение образа жизни и жизненных ценностей на протяжении одного-двух поколений, вообще говоря, называется катастрофой, крушением цивилизации. У нас каждые сорок лет теперь -- катастрофа. При шерстистом носороге такой херни не было!

Это означает, что наши даже не внуки, а уже дети будут смотреть на нас, как римляне смотрели на пиктов; как смотрели жители Ла Манчи на Дона Кихота; как колонисты смотрели на аборигенов, не думая, что звуки, которыми те обмениваются, это слова настоящего языка, а не лай, подобный собачьему (документальный факт про Австралию); как Павка Корчагин смотрел бы на Кабаниху, а кооператор 1990-х на собственного деда-политрука. Ну, и чему первые могут научиться у последних? Какие полезные навыки, материальные или духовные, какую актуальную житейскую мудрость последние могут первым преподать?

Притом: опыт и достижения предыдущего поколения будут для следующего бесполезны в лучшем случае. В худшем они окажутся для них травматичны и убийственно вредны. Примеры, приходящие в голову: ацтеки, лихорадочно режущие своим богам все новых и новых своих воинов, моля о победе над бледнолицыми; дни Турбиных; польские уланы, скачущие с саблями на танки Гудериана; наконец, Россия начала XXI века, в которой масса накопленных населением навыков жизни в лагере и при лагере, масса этих ценностей и установок, необходимых для такой жизни, оказалась такой большой, что, в соответствии с теорией Эйнштейна, изменила кривизну пространства-времени, в котором происходит историческое движение огромной страны.

Нам, кажется, хватает ума понять, что наши дети будут жить в совершенно другом мире, совсем другой жизнью. Им необходимы, важны и вредны будут совсем другие вещи, нежели были нам. Будем надеяться, что нам хватит ума понять, какие именно; но рассчитывать на это не будем. И не будем надеяться, что они увидят в нас кладезь житейской мудрости и за это будут нас кормить и подмывать. В лучшем случае увидят они в нас чемпионов по счету на логарифмической линейке; отважных борцов со злыми волшебниками в образе хлебоуборочных комбайнов; опытных охотников на вымершего, к сожалению, шерстистого носорога. Требовать к себе уважения на основании этих титулов не следует.

Лично я не жду в старости от своих детей уважения к себе и почитания. Мне достанет и дружбы, дружеской любви. Со своими проблемами я постараюсь справиться сам, при помощи все более совершенной медицины и заработанных денег, которые, возможно, удастся сохранить. Может быть, они будут иногда приезжать и помогать мне усвоить какие-нибудь необходимые базовые навыки работы с тогдашней техникой -- на кой черт понадобилось опять менять местами и цветами все кнопки! А может быть, наши смартфоны еще будут работать, хотя, конечно, вряд ли.

Прощаясь, Джуди спросила, пугает ли меня по-прежнему старость, или я немного успокоился насчет нее. Пугает по-прежнему, ответил я. Я думаю, это нормально в моем возрасте.

Но об этом мы поговорим в другой раз.