вынес я, например, такие важные для меня вещи.

Я задал несколько вопросов, чтобы проверить свои интуиции, и в большинстве случаев они подтвердились.

Он считает, что Гребенщикову не хватало уверенности в себе - в том, что его идеи, тексты и т.п. не менее ценны, чем то, что он переводил и заимствовал. Мы обсудили мысль о том, что это могло тянуться из семьи - Юра так не считает, он считает, что это вообще от успешности западных оригиналов, к которой стремился молодой Гребенщиков. Я вижу и другие причины; кроме того, я еще считаю, что Гребенщикову не хватало, да и сейчас не хватает, чувства юмора, жизнетворной иронии, которой вообще на одной шестой ан масс небогаты авторские таланты; а также, и это самое тяжелое, чувства вкуса, которое отбраковывало бы неудачные разработки и сочинения. БГ написал десятка два или три вещей, которые достойны золотых букв на мраморе, но, к моему сожалению, на культуру нации повлияли не только они, но и три-четыре сотни вещей, по моему мнению проходных и средненьких, перемежаемых неудачами. Про музыкальную сторону мы не разговаривали.

Второе важное: об отсутствии секс-символа на сцене. Кроме Кинчева, все остальные были как-то ужасающе асексуальны. И я помню по своему подростковому периоду, что это было очень важно, но ни тогда не понимал (тогда, конечно, и не задумывался), ни сейчас не понимаю, почему это было так важно - чтобы никакой сексуальности на сцене, только чистая платоническая духовность (не было тогда такого слова "духовность", или оно что-то совсем другое значило); не дальше искусных намеков. "Аукцыон" пели "я на шестом этаже, я точу карандаш" - и это было пределом, да и вообще мы их всех тайно считали гомиками и восхищались смелостью каминг-аута; но нельзя было выказывать этого восхищения, нужно было его разворачивать в "против толпы", "против совка" - вот что-то такое. Юра не сказал конкретно - а я не спросил - почему в их поколении не было секс-символов, но у меня осталось ощущение, что они просто сексуальность понимали совсем не так, как мы.

Да, я забыл еще Силю и "Маньяков", Дядю Федора с его "вперед болты, назад болты" - но, уверен, эти имена ничего бы Наумову не сказали, он их просто никогда не слышал, вполне возможно. Между тем, вот они-то были-таки нашими секс-символами. Они определяли наш сексуальный имидж; слава богу, на личную сексуальность меня и моих знакомых они не повлияли.

Третье важное: о том, что погубило многих. Если с помощью рока, сказал Юра, ты начинаешь бороться с кем-то внешним, то ты пропал. Когда ты победишь своего врага, ты не сможешь остановить свое оружие. Место врага придется занять кем-то следующим. В этом - и еще в странно коротком зрении, когда ты не помнишь себя в прошлом году и не представляешь себе себя в будущем, а видишь на пять-десять минут вперед и назад - фокус превращения Егора Летова, от "мы лед под ногами майора" к "моя родина встает с колен", при полном умолчании того, что с колен-то встает в первую голову тот самый было подскользнувшийся на льду майор. В этом же и фокус превращения других, значительно менее крупных фигур.

Есть еще экономический мотив - если ты поставил под ружье Армию Алисы, которая тебя, грубо говоря, кормит и поит, то распускать ее тебе как-то не с руки, и есть очень, очень много причин этого не делать. Но этот мотив я считаю второстепенным - состояние на этих костях сколотили себе далеко не все, кто стрелял стратокастером куда-то вверх; там многие были вполне себе идейные боевики, не спекулянты.

И в этом я вижу фокус не-превращения других: того же БГ, который, при всех его недостатках, весьма и весьма честен сам с собой (может быть, без этой честности Бог с тобой вообще разговаривать не сможет); того же самого Наумова, во вселенной текстов которого внешнее зло тусуется где-то плане на третьем; того же безгранично уважаемого мною Миши Борзыкина, у которого борьба со злом и борьба с собственными косностью и подлостью совершенно неразделимы; того же Сили, который при строгом разборе довольно-таки и обыватель, и антисемит, и - вот есть прекрасное русское слово, которое все поймут, но никто не объяснит: "мудак" - но он честен, он чист, как хрусталь, и с ним бы я пошел в разведку и вытащил бы на себе, если бы мы там разведали водяры. И вот наградой за эту честность дается честь не предать ни себя, ни тех, кто тебя слушает, а в конечном счете - не изменить своему святому делу улучшения этого мира.